Купить нембутал без рецептов в России цена.

Он оторвал микропередатчик и внимательно его осмотрел. Чжан перехитрил Пейнтера, заманил в ловушку.

О господи...

Пейнтер прижал ларингофон к горлу.

– Санчес!

Ответа не последовало.

Развернувшись, он нажал кнопку, обозначенную просто "номера люкс". Двери закрылись слишком медленно. Пейнтер принялся метаться в тесной кабине, словно лев в клетке. Он снова попытался связаться по радио. Ответа не было. Лифт начал подниматься. Пейнтер забарабанил кулаком в стену. Обшивка из красного дерева затрещала под ударами.

– Черт побери... Шевелись же, твою мать!

Но он понимал, что уже слишком поздно.
* * *
14 часов 38 минут по Гринвичу

Лондон, Англия

Сафия стояла в коридоре в нескольких шагах от входа в Кенсингтонскую галерею, не в силах дышать. Причем дело было не в зловонии обгоревшей древесины и паленой изоляции электрических проводов. Всему виной было ожидание. Все утро Сафия наблюдала за тем, как следователи и эксперты британских правоохранительных ведомств ходили в галерею и обратно. Ей же доступ туда был закрыт.

Гражданским не позволялось проходить за желтую ленту ограждения мимо настороженных взглядов часовых из армейских подразделений. Наконец полдня спустя Сафии было разрешено зайти внутрь, увидеть собственными глазами опустошительные последствия пожара. В это мгновение ей казалось, что ее грудь стиснута огромным каменным кулаком. Сердце перепуганным голубем металось в грудной клетке. Что она увидит? Можно ли будет что-нибудь спасти?

Сафия чувствовала себя такой же опустошенной и разоренной, как галерея. Работа в музее составляла не только научную часть ее жизни. После Тель-Авива Сафия заново обрела здесь свое сердце. Хотя она и покинула родину, она с ней не рассталась, она восстановила Аравию здесь, в Лондоне. Возродила Аравию, какой она была до появления террористов, создала осязаемый рассказ об истории своей земли, о ее несравненных красотах, о древних временах и неразгаданных тайнах. Когда Сафия шла по залам, окруженная реликвиями давно минувших эпох, она слышала под ногами хруст песка, ощущала лицом жар солнечных лучей, чувствовала во рту вкус свежесорванных фиников. Это был ее дом, место, где можно ничего не бояться.

Нет, это было даже нечто большее. Она построила этот дом не только для себя, но также и для своей матери, которую совсем не помнила. Иногда, задерживаясь в музее до позднего вечера, Сафия вдруг чувствовала в воздухе едва уловимый аромат жасмина, воспоминание из далекого детства, единственное, что осталось от матери.

И вот теперь ничего этого не стало. Горе Сафии не имело пределов.

– Нам разрешили пройти внутрь.

Вздрогнув, Сафия посмотрела на Райана Флемминга. Начальник службы безопасности нес бремя ожидания вместе с ней, хотя, похоже, ему все-таки удалось урвать минутку сна.

– Я пойду вместе с вами, – сказал он.

Заставив себя сделать вдох, Сафия кивнула. Сейчас это было единственное, чем она могла отблагодарить Флемминга за его доброту и сочувствие. Сафия двинулась следом за другими сотрудниками музея. Все они вызвались помочь составить опись экспонатов галереи. Эта работа потребует многих недель.

Сафия шла вперед, охваченная стремлением поскорее оказаться в галерее и страхом перед тем, что она может там застать. Небольшая группа прошла мимо последнего ограждения. Защитную решетку сняли и отвезли в лабораторию коронера. Сафия невольно обрадовалась. У нее не было ни малейшего желания смотреть на останки Гарри Мастерсона.

Остановившись у входа в галерею, она заглянула внутрь. Несмотря на просмотр видеозаписи, Сафия оказалась не готова к тому, что увидела. Светлая, яркая галерея теперь представляла собой анфиладу закопченных пещер, пять склепов со стенами из обугленного кирпича.

Вижу, старый командор не посвятил вас в некоторые нюансы… этого линкора? – продолжавший улыбаться ученый быстро прошелся пальцами по небольшому устройству у себя на руке, и турели в отсеке опять спрятались в своих гнездах. – Видите ли, наш корабль не просто исследовательский, тут находятся… находились лучшие ученые империи, а следовательно, и их наработки, военные наработки, а значит, и полномочия у нас особые, и хоть навредить командору искин откажется, но наложить вето на некоторые ваши приказы у нас доступа хватит. Итак, коллега, я так понимаю, вы представляете наших альвийских союзников?

– С чего вы взяли и почему коллега?

– О-хо-хо, ну что вы, такая удивительная работа, это же органический имплант… – ученый указал на паучка на шее трупа, – подстегивает процессы, дает энергию телу и все такое, уж нашим технологиям в сфере органики не тягаться с альвами.

Отсек заполнил сухой скрипучий смех.

– Хе, никогда не смотрел на это с такой стороны, но выглядит действительно похоже, профессор.

– Похоже, но им не является? – Лицо ученого приобрело задумчиво-фанатичное выражение. – Постойте-ка.

Буквально долетев до трупа, ученый схватил того за руку.

– Не понимаю, – бормотал ученый, ощупывая конечность, – даже если подстегнуть, пусть недолго, но организм должен работать, но сердце… оно не бьется, никаких процессов не происходит, да он труп?!

– Хм… – задумчиво произнес труп, а потом резким движением странно изогнувшейся руки пробил себе грудную клетку, – действительно не бьется.

В руку опешившего профессора лег грязный комок, что когда-то являлся сердцем человека.

– Но я не… – бедный ученый уже не улыбался, он выглядел совершенно растерянным, как и его спутница.

– Ну да ладно, концерт по заявкам окончен… – Труп резким движением ударил по руке профессора, совершенно не причинив тому вреда, а потом кулем упал на пол.

– Профессор, вы в порядке? – подошла к нему девушка, хоть в лишенном эмоций голосе не слышалось тревоги.

– Да, спасибо, – профессор опять улыбался, – каков хитрец, он сломал мой компьютер.

Продолжить разговор не дал резкий стук в двери отсека.

Оба присутствующих в отсеке человека выхватили оружие и спрятались за приборной панелью.

– Да, ну что вы, как дети малые, вот энергия, активируйте мечи, – послышался приглушенный голос за дверью.

– Хи, нас собираются атаковать мечами, ха-ха, или же они сначала решат обстрелять нас из луков, – профессор уже вовсю веселился, – эти двери не поцарапать даже…

Дзынь!

Рядом с магнитным замком двери виднелось лезвие тускло светящегося меча. Меч сделал попытку перерубить замок, но, видимо, у него ничего не получилось. На пол отсека потекли капли раскаленного металла, отверстие с мечом заметно расширилось, но сильного прогресса не последовало.

– Профессор, двери выдержат? – поинтересовалась капитан линкора.

– Да, наверно. Признаться, я не могу определить вид оружия – это меч, но это же – глупости, мечом эту дверь никогда не перерубить, да ее им даже не поцарапать.

– Рад, что смог заинтересовать вас, – донесся голос от двери, и в широком отверстии от меча появилось лицо человека, – но я бы хотел попросить вас открыть двери, я командор, а вы не культисты – это я уже понял, вы тут заперты, что еще вам нужно, может, мне еще императора привести, засвидетельствовать, так сказать?

– Вы не имеете прав на доступ, – произнесла девушка.

– Ох, как же с вами сложно, ну ладно, эй, профессор, сейчас вы имеете возможность определить мою «отрасль науки», наслаждайтесь.

Судя по шебуршанию, человек рылся у себя в сумке, а потом вплотную к отверстию прильнула его раскрытая ладонь, с кучкой серого праха на ней. Человек дунул, и все вещество залетело в отсек, где упало на пол.

Ой, нет, сэр, нет… Добби придётся сурово себя наказать за приход сюда, сэр. Добби вынужден будет защемить себе уши дверцей духовки. Если б они узнали, сэр…

— А они не заметят, что вы защемили уши?

— Добби в этом сомневается, сэр. Добби вечно себя наказывает за что-нибудь, сэр. Они ему не препятствуют, сэр. Иногда даже напоминают, что Добби нужно себя наказать…

— Но почему вы не уйдёте? Не сбежите?

— Домового эльфа надо отпустить на свободу, сэр. А эта семья никогда не отпустит Добби… Добби так и умрёт в yслужении, сэр…

— Да-а-а… — протянул Гарри. — А я-то жалуюсь, что мне здесь торчать четыре жалких недели. В сравнении с вашей семейкой Дурслеи — почти люди. А помочь вам можно? Я, например, могу?

Гарри мигом пожалел о своих словах. Добби разразился благодарными стенаниями.

— Пожалуйста, — в отчаянии зашептал Гарри, — пожалуйста, тише. Если Дурслеи услышат… если узнают, что вы здесь…

— Гарри Поттер спрашивает, не может ли он помочь Добби… Добби слышал о вашем величии, сэр, но о такой доброте Добби не подозревал…

Гарри, которому краска бросилась в лицо, сказал:

— Всё, что вы слышали о моём величии, — чушь на постном масле. Я даже не первый ученик, первая Гермиона, она…

Но он тут же осёкся, потому что вспоминать о Гермионе было тяжело.

— Гарри Поттер застенчив и скромен, — благоговейно произнёс Добби, восторженно пылая шарообразными глазами. — Гарри Поттер умалчивает о своей победе над Тем-Кто-Не-Должен-Быть-Помянут…

— Над Вольдемортом? — ляпнул Гарри.

Добби зажал ладошками свои уши-лопухи и простонал:

— Ах, не произносите имени, сэр! Не произносите имени!

— Простите, — поспешно извинился Гарри, — я знаю, многим не нравится. Вот мой друг Рон…

И снова осёкся — вспоминать о Роне тоже было тяжело.

Добби наклонился поближе к Гарри, светя глазищами.

— Добби слыхал, — хрипло заговорил он, — что всего несколько недель назад Гарри Поттер встретился с Чёрным Лордом… и вновь избежал гибели.

Гарри кивнул, и глаза Добби заблистали слезами.

— Ах, сэр, — выдохнул он, промокая лицо уголком своей засаленной наволочки. — Гарри Поттер доблестный и храбрый! Он смело встретил столько опасностей! Но Добби пришёл, чтобы защитить Гарри Поттера, предостеречь его, даже если потом придётся щемить уши дверцей духовки… Гарри Поттеру нельзя возвращаться в «Хогварц».

Наступила тишина, нарушаемая лишь раскатами голоса дяди Вернона и позвякиванием ножей и вилок внизу.

— Ч-что? — пролепетал Гарри. — Но мне нужно вернуться — семестр начинается первого сентября. Да я без этого не выживу! Вы не представляете, каково мне тут. Я здесь чужой! Я должен быть в вашем мире — в «Хогварце».

— Нет, нет, нет, — пропищал Добби и затряс головой так, что уши захлопали по щекам. — Гарри Поттер должен оставаться в безопасности. Он слишком велик, слишком благороден, нам нельзя его потерять. Если Гарри Поттер вернётся в «Хогварц», ему будет грозить смертельная опасность.

— Почему? — удивился Гарри.

— Заговор, Гарри Поттер. Заговор — в этом году в «Хогварце», школе колдовства и ведьминских искусств, произойдут ужаснейшие события, — прошептал Добби, внезапно задрожав всем телом. — Добби знает уже давно, сэр. Гарри Поттер не смеет подвергать себя риску. Он слишком важен для нас, сэр!

— Какие ещё ужаснейшие события? — сразу спросил Гарри. — Чей заговор?

Добби задушенно всхлипнул и с силой заколотил головой об стену.

Мне теперь придется быть осторожным. Посмотрим! – Он, по-видимому их рассмотрел: – одно из них от вас к моему другу Питеру Хаукинсу; другое, – здесь, открыв письмо, он увидел странные знаки, причем его лицо омрачилось, и глаза сверкнули бешенством, – другое – гадкий поступок и злоупотребление дружбой и гостеприимством. Оно не подписано. Прекрасно! Так что оно не может нам повредить.
И он хладнокровно взял письмо и конверт и держал их над лампой, пока они не превратились в пепел. Затем продолжал:
– Письмо, адресованное Хаукинсу, я конечно отправлю, раз оно от вас. Ваши письма для меня святы. Вы мой друг, простите меня, конечно, что, не зная этого, я их распечатал. Не запечатаете ли вы письмо вновь.
Он протянул мне письмо и с изысканным поклоном передал чистый конверт. Мне оставалось только надписать адрес и молча вручить письмо. Когда он вышел из комнаты, я услышал, как ключ мягко повернулся в замке. Подождав минуту я подошел к двери – она оказалась запертой.
Спустя час или два граф спокойно вошел в комнату; он разбудил меня своим приходом, так как я заснул тут же на диване. Он был очень любезен и изыскан в споем обращении и, видя, что я спал, сказал:
– Вы устали, мой друг? Ложитесь в постель. Там удобнее всего отдохнуть. Я лишен удовольствия беседовать с вами сегодня ночью, так как очень занят; но вы будете спать, я в этом уверен!
Я прошел в спальню и, странно признаться, великолепно спал. И отчаяние имеет свои хорошие стороны…

31 мая
Когда я сегодня проснулся, то решил запастись бумагой и конвертами из своего чемодана и хранить их в кармане, дабы иметь возможность записывать то, что нужно, в случае необходимости немедленно, но меня ожидал новый сюрприз: из чемодана исчезла вся бумага и конверты вместе со всеми заметками, расписанием железных дорог, подробными описаниями моих путешествий; исчезло и письмо с аккредитивом, словом все, что могло бы мне пригодиться, будь я на воле. Я принялся искать их в портмоне и в шкафу где висели те вещи, в которых я приехал.
Мой дорожный костюм исчез; мой сюртук и одеяло также. Я нигде не мог найти и следа их. Должно быть, новая злодейская затея.

17 июня.
Сегодня утром, сидя на краю постели и разбираясь в событиях, я вдруг услышал на дворе щелканье хлыста и стук копыт лошадей по каменной дороге. Я бросился к окну и увидел два больших фургона, каждый был запряжен 8 лошадьми; у каждой пары стоял словак в белой шляпе, кушаке, грязных штанах и высоких сапогах. В руках у них были длинные палки. Я бросился к двери, чтобы скорее спуститься вниз и пробраться к ним через входную дверь, которая, по моему мнению, была не заперта. Опять поражение: моя дверь оказалась запертой снаружи. Тогда я бросился к окну и окликнул их. Они тупо взглянули вверх, и тут к ним как раз подошел их предводитель; увидя, что они показывают на меня, он сказал им что-то, над чем они рассмеялись. После этого никакие мои усилия, ни жалобный крик, ни отчаянные мольбы не могли заставить их взглянуть на мое окно. Они окончательно отвернулись от меня. Фургоны были нагружены большими ящиками с толстыми ручками; они, без сомнения, были пустыми, судя по легкости, с которой их несли. Ящики выгрузили и сложили в кучу в углу двора, затем цыгане дали словакам денег, плюнув на них на счастье, после чего словаки лениво направились к своим лошадям и уехали.

24 июня.
На рассвете.
Прошлой ночью граф рано покинул меня и заперся на ключ у себя в комнате. Как только я убедился в этом, я опять помчался по винтовой лестнице наверх посмотреть в окно, выходящее на юг. Я думал, что подстерегу здесь графа, поскольку, кажется, что-то затевается. Цыгане располагаются где-то в замке и заняты какой-то работой.

Гостем, за которым должен был ухаживать Степан, оказался английский моряк. Это был настоящий морской волк. Он избороздил все океаны, видел много стран и народов, а в последнее время, перед самой войной, служил в австралийском флоте. Моряк усиленно прикладывался к водке, скоро захмелел и стал разговорчив.

– В 1918 году я командовал эсминцем, – говорил он, чокаясь с Петровым, – и воевал в Финском заливе… Ха-ха-ха!.. Против вас. А сейчас мы с вами союзники и вместе воюем против немцев. Ха-ха-ха!.. Какая странная штука жизнь!.. Впрочем, я моряк… Пускай политики разбираются, с кем нужно воевать. Выпьем за нашу общую победу!

И английский моряк не только выпил, но и дружески потряс руку Петрова.

На долю Тани выпало занимать жену одного из иранских министров, полную даму, которая хотя и с акцентом, но довольно бойко говорила по-русски. Женщина была явно рассеянна и беспокойна. Заметив это, Таня спросила:

– Чем вы так взволнованы?

Гостья словно обрадовалась возможности излить душу.

– Ах, я почти не сплю! – воскликнула она. – Ведь мой муж не раз бывал в Москве по разным делам, и я ездила с ним. Я знаю и даже люблю Москву. Какие театры у вас! Какой балет! В Тегеране мой муж тоже имел много дел с вашими представителями. Очень выгодные дела по рыбе, сахару, по ситцам… Моего мужа все считают «прорусским». Что же с ним будет, если немцы придут в Тегеран? Ведь они его просто разорвут!

– Но почему вы думаете, что немцы придет в Тегеран? – изумилась Таня.

– Ах, милочка! – затараторила министерша. – Да ведь все говорят, что Сталинград уже пал. А из Сталинграда куда ж немцы пойдут? Ну конечно, на Кавказ, в Баку, а потом сюда, к нам…

Таня с трудом сдержала раздражение.

– Сталинград не взят, – твердо и спокойно сказала она. – И я не верю в то, что он будет взят. Поддаваясь ложным слухам, вы напрасно волнуете себя.

– Сталинград еще не взят? Серьезно? – воскликнула полная дама. – Ах, милочка, как вы меня утешили! – Но, помолчав секунду, она добавила: – И все же, знаете ли, говорят, что немцы непременно придут в Тегеран… Что нам делать?

К Тане подошли Степан и полковник Страхов.

– Я говорил сейчас о вашей поездке с начальником английского воздушного транспорта, – сказал Страхов, отведя Петровых в сторону. – Он пока упирается… Пойдемте к нему втроем и попробуем нажать еще раз.

Английский полковник был поначалу сух и официален. Смотря в пол, он прямо заявил, что раньше чем через десять дней о полете в Каир не может быть и речи.

– Но это же просто ужасно! – невольно вырвалось у Тани.

Полковник поднял голову и заметил Таню. Он как-то сразу переменился, подтянулся, на его поджатых губах застыла любезная улыбка, и он заговорил уже совсем другим тоном:

– Если дама просит ускорить поездку, придется что-нибудь придумать… – И на мгновение умолк, точно в самом деле что-то придумывал. – Посадить вас в ближайшие дни на самолет, который доставил бы вас прямо в Каир, – продолжал он, обращаясь к Степану, – я не в состоянии. Сейчас идут большие переброски войск, и все самолеты на Каир заняты на много дней вперед. Но возможно другое… Если желаете, завтра, восьмого ноября, в пять часов утра, я могу посадить вас на самолет, идущий в Багдад. Там вы сядете на автобус Багдад – Дамаск, а из Дамаска до Каира уже нетрудно добраться автомобилем. Весь путь займет три-четыре дня.

Предложение полковника показалось Степану заманчивым, но он все-таки спросил Страхова по-русски:

– Что вы думаете?

– Соглашайтесь…

Степан любезно улыбнулся полковнику и, поблагодарив, сказал:

– Завтра в пять утра мы будем на аэродроме.

Посол или министр иностранных дел в определенный день приглашает к себе гостей. Обычно это связано с каким-либо важным дипломатическим событием или с какой-либо старой дипломатической традицией, истоки которой подчас теряются в веках. Хозяева стремятся к тому, чтобы на прием пришло побольше приглашенных и чтобы среди гостей были наиболее видные, наиболее влиятельные люди страны. Они стараются угостить пришедших как можно лучше, занять их как можно интереснее. Если это удастся, во влиятельных кругах будут говорить, что «прием прошел блестяще», и престиж хозяина, а стало быть, и представляемого им правительства возрастет.

Буржуазная дипломатия имеет свои, на наш взгляд, обветшалые, чуждые нам традиции, но советским дипломатам, имеющим дело с представителями капиталистического мира, приходится с этим считаться.

Многие из гостей идут на прием потому, что быть в числе приглашенных к послу или министру иностранных дел считается лестным. Присутствие на дипломатическом приеме повышает престиж человека в «обществе».

Такова одна сторона всякого большого дипломатического приема.

Но имеется и другая сторона.

На большом дипломатическом приеме встречаются представители разных стран, разных социальных положений, партий, взглядов. Здесь, на территории в несколько сот квадратных метров, собирается пестрый политический микрокосм. И потому многие из гостей посещают подобные приемы с целью использовать их в своих деловых интересах. Дипломат может на таком приеме «выудить» из встреч с людьми немало полезной для него информации и пустить в оборот немало сведений, слухов, проектов, в распространении которых он заинтересован. Военный может установить на таком приеме нужные для его работы связи и узнать важные новости. «Деловой человек» может на таком приеме подготовить почву для какой-либо выгодной коммерческой операции, а иной раз даже совершить подобную операцию.

Прием, устроенный советским послом 7 ноября в Тегеране, не составлял исключения из общего правила. Но он происходил в самый грозный момент второй мировой войны, в дни, когда под Сталинградом решались судьбы мира, судьбы всего человечества, и это накладывало на него особый отпечаток.

В одном из дальних углов зала, заложив руки в карманы и расставив ноги, стоял видный турецкий дипломат, окруженный несколькими иранскими сановниками и военными. В высшем тегеранском обществе он слыл очень осведомленным человеком и всегда любил преподносить «самые свежие новости».

– Сталинград пал! – воскликнул этот ловец сенсаций.

– Как – пал? – сразу раздалось несколько голосов.

– Пал! Пал! – уверенно повторил турецкий дипломат. – Как раз перед выездом на этот прием я получил сведения из самых достоверных источников… – Турецкий дипломат многозначительно посмотрел на собеседников и, подчеркивая каждое слово, повторил: – Из самых достоверных источников! Свастика развевается над Сталинградом! Правда, русские еще держатся в нескольких изолированных кварталах на берегу Волги, но это уже… Вы понимаете?.. Это уже задача не для армии, а для полицейских команд.

Стирлинг тоже встал и, молча поклонившись, сделал руками и плечами жест, который мог означать: «Это уж ваше дело». А когда Петров выходил, полковник любезно произнес:

– Желаю вам здравствовать!

Петров вернулся в гостиницу взбешенный.

Люсиль была в отчаянии. Только Таня успокаивала мужа и торопила его с отправкой извещения в Москву.

Петров тут же сел за стол и составил срочную телеграмму на имя контр-адмирала Карпова. Кратко изложив в ней создавшееся положение, Петров просил о личном вмешательстве для урегулирования возникшего конфликта. Когда телеграмма была отправлена, Степан стал рассчитывать:

– Допустим, контр-адмирал получит мою телеграмму завтра… Допустим, он завтра же пошлет телеграмму начальнику советской военной миссии в Лондоне. Допустим, послезавтра начальник советской военной миссии в Лондоне получит телеграмму Карпова. Допустим, что на следующий день после этого он обратится в английское военное министерство…

Но сколько ни «допускал» Петров, все получалось, что при самых благоприятных условиях раньше чем через десять дней двинуться вперед им не удастся. Телеграмма была отправлена, но настроение Степана мало улучшилось.

Таня понимала состояние мужа и решила отвлечь его внимание в другую сторону.

– Раз уж нам пришлось здесь застрять, – сказала она, – так давайте, по крайней мере, посмотрим как следует Иерусалим… Места интересные!

Действительно, что же больше им оставалось делать?

– Степа! Люсиль!.. Сюда! Сюда!.. Александр Ильич, не отставайте!

Таня быстро и ловко карабкалась вверх, перепрыгивая с камня на камень, хватаясь то за выступы скал, то за свисающие из расселины кустарники.

Наконец она оказалась на вершине горы и, протянув руки вперед, точно готовая взлететь, в восторге воскликнула:

– Какая красота!

Картина действительно была поразительная. Внизу, у Таниных ног, лежала широкая, круглая котловина, со всех сторон окаймленная цепью серых скалистых гор. Их склоны плавно сбегали вниз, образуя в центре котловины плоскую впадину. И в этой впадине, весь залитый лучами солнца, в легкой синеватой дымке тихо мерцал древний Иерусалим.

Городу было тесно его словно зажали горой И он полез вверх На откосах белели - фото 6
Городу было тесно, его словно зажали горой. И он полез вверх. На откосах белели новые здания, зеленели парки и сады, искрились позолотой башни и храмы. В разные стороны разбегались тоненькие ниточки улиц, а в самом центре впадины чернело большое пятно – базар. Его окружали устремленные в небо главы церквей и минаретов. А несколько впереди, на обнесенной стенами площади, мрачно вздымала кверху свой гигантский купол огромная восьмиугольная мечеть Омара, построенная в VIII веке на развалинах знаменитого храма Соломона.

– Итак, товарищи, перед нами сама история! – тоном заправского гида провозгласила Таня, обведя руками все, что открывалось ее взору.

Осмотревшись, он понял, что стоит на крутом склоне невообразимо глубокой пропасти, исполинской воронкой уходившей в бездну, где дна словно бы и не существовало. Сварог это чуял, хотя и не смог бы объяснить, откуда знает. Повсюду, куда ни глянь, на фоне прямо-таки космической черноты отблескивало ало-багровое пламя – оно вздымалось лохматыми языками и тут же опадало, чтобы через миг вновь взмыть рваными гигантскими лоскутьями, оно изливалось тяжелыми фонтанами, гнувшимися к земле, струившимися медленными ручьями, оно светило высокими кострами, рассыпалось на мириады пожарищ, сливалось в чудовищные омуты. Но светлее от обилия огня не становилось ничуть – это был мир без теней, без света, мир, состоявший лишь из мрака и огня. И повсюду, куда ни глянь, корчились, бились, метались черные человеческие фигурки – словно мураши в охваченном огнем муравейнике, их было столько в окружающем необозримом пространстве, в реках и струях пламени, что к горлу подступила дурнота и все чувства, казалось, вот-вот откажутся служить, растворившись в безумии огня.
Больше всего это напоминало ад – и Сварог боялся подумать, что так оно и есть. Сознание вяло теплилось, и сам себе он казался песчинкой на дне колодца – над головой, чуялось, нависли неизмеримые выси, соразмерные расстояниям меж звездами, еще немного – и расстояние меж ним и голубым небом станет непреодолимым…
Он держался, отгоняя пытавшееся заползти в душу безумие. Повторял про себя: это наваждение, мираж, морок, ничего этого нет, а если и есть, не способно ни одолеть, ни проглотить, вот-вот рассеется, как дурной сон, время уходит, они сами говорили, что их время уходит…
Оказалось, он не брошен и не забыт – корявые, дергающиеся, хихикающие тени мелькали со всех сторон меж потоками и озерами дымящегося пламени, дразнили, смыкали круг, плясали на фоне багрового огня, вставали на рогатые головы, дразнились высунутыми языками – и все это в совершеннейшем безмолвии, можно и подумать, что оглох, если бы не долетал отовсюду этот многоголосый стон.
Тени отпрыгнули, прячась за пламенем, припадая к земле, дикий вой пронесся над склоном кратера, словно бы колыхнув повсюду пламя. Кто-то невероятно высокий, черный, неразличимый, окутанный крутящимся маревом багровых искр, шагнул прямо к Сварогу, навис, жуткий и безликий, сотрясая землю и вздымая пепел поступью тяжелых лап. И взвыл, оглушая:
– Назови свое имя! Иначе оставлю здесь навсегда!
Однако Сварог уже ощущал в себе силы не просто сопротивляться – нападать, фантасмагории и ужасы только злили, минутная слабость пропала начисто, что бы там ни пугало вокруг, как бы ни тужилось. Слишком многое видел и многое прошел, чтобы сейчас сдаваться. Черный еще громоздился над ним, колыхаясь и подрагивая, словно отражение в текучей воде, но Сварог шагнул вперед, чертя в воздухе крест:
– Сгинь, нечистая сила!
Слова приходили, сами собой – и черная фигура дернулась, отступая под визг пляшущих дьяволят.
– Сгинь, рассыпься!
Все закружилось вокруг в бешеной карусели, потоки бурлящего пламени, муравьиное скопище черных скрюченных фигурок, тучи сухого пепла, сознание погасло прежде, чем он успел увериться, что победил…
Глава 2
ОН ПРИШЕЛ

Сварог открыл глаза. Над ним был потолок, сводчатый, светло-серый, в ромбовидных черных узорах, словно бы едва намеченных водянистой черной тушью. Стены того же цвета, в тех же незамысловатых, но приятных для глаза узорах. Постель, на которой он лежал, стояла у окна, и за распахнутым окном, на небольшом отдалении, слегка покачивались верхушки деревьев. И никаких странностей со зрением. И на сей раз он ощущал запахи – от окна тянуло едва уловимым свежим ароматом загородного леса.

остроге было много пришедших за контрабанду, и
потому нечего удивляться, каким образом, при таких осмотрах и конвоях, в
острог приносилось вино. Кстати: контрабанда, по характеру своему, какое-то
особенное преступление. Можно ли, например, представить себе, что деньги,
выгода, у иного контрабандиста играют второстепенную роль, стоят на втором
плане? А между тем бывает именно так. Контрабандист работает по страсти, по
призванию. Это отчасти поэт. Он рискует всем, идет на страшную опасность,
хитрит, изобретает, выпутывается; иногда даже действует по какому-то
вдохновению. Это страсть столь же сильная, как и картежная игра. Я знал в
остроге одного арестанта, наружностью размера колоссального, но до того
кроткого, тихого, смиренного, что нельзя было представить себе, каким
образом он очутился в остроге. Он был до того незлобив и уживчив, что все
время своего пребывания в остроге ни с кем не поссорился. Но он был с
западной границы, пришел за контрабанду и, разумеется, не мог утерпеть и
пустился проносить вино. Сколько раз его за это наказывали, и как он боялся
розог! Да и самый пронос вина доставлял ему самые ничтожные доходы. От вина
обогащался только один антрепренер. Чудак любил искусство для искусства. Он
был плаксив как баба и сколько раз, бывало, после наказания, клялся и
зарекался не носить контрабанды. С мужеством он преодолевал себя иногда по
целому месяцу, но наконец все-таки не выдерживал... Благодаря этим-то
личностям вино не оскудевало в остроге.
Наконец, был еще один доход, хотя не обогащавший арестантов, но
постоянный и благодетельный. Это подаяние. Высший класс нашего общества не
имеет понятия, как заботятся о "несчастных" купцы, мещане и весь народ наш.
Подаяние бывает почти беспрерывное и почти всегда хлебом, сайками и
калачами, гораздо реже деньгами. Без этих подаяний, во многих местах,
арестантам, особенно подсудимым, которые содержатся гораздо строже решоных,
было бы слишком трудно. Подаяние религиозно делится арестантами поровну.
Если недостанет на всех, то калачи разрезаются поровну, иногда даже на шесть
частей, и каждый заключенный непременно получает себе свой кусок. Помню, как
я в первый раз получил денежное подаяние. Это было скоро по прибытии моем в
острог. Я возвращался с утренней работы один, с конвойным. Навстречу мне
прошли мать и дочь, девочка лет десяти, хорошенькая, как ангельчик. Я уже
видел их раз. Мать была солдатка, вдова. Ее муж, молодой солдат, был под
судом и умер в госпитале, в арестантской палате, в то время, когда и я там
лежал больной. Жена и дочь приходили к нему прощаться; обе ужасно плакали.
Увидя меня, девочка закраснелась, пошептала что-то матери; та тотчас же
остановилась, отыскала в узелке четверть копейки и дала ее девочке. Та
бросилась бежать за мной... "На, "несчастный", возьми Христа ради копеечку!
" - кричала она, забегая вперед меня и суя мне в руки монетку.

Ладно, давай их сюда, - согласился я.

Женщина наклонилась и поставила передо мной подшитые кожей валенки без голенищ. Я не без труда втиснул в них распаренные ноги и по холодному коридору последовал за своей провожатой.

Пройдя длинным коридором, мы гуськом добрались до так называемой часовни. Провожатая с поклоном открыла передо мной дверь, истово перекрестилась в сторону освещенных лампадами икон и отступила в сторону. Я вошел в чадное от горящего лампадного масла помещение и прикрыл за собой дверь. Ерничать и демонстративно поклоняться богам, в существовании которых я не до конца уверен, желания не было, как и оскорблять своим поведением религиозные чувства спутницы.

«Часовня» представляла собой молельную комнату без алтаря, увешанную иконами. Перед некоторыми из них теплились огоньки. Характерно пахло деревянным маслом. Я прошел вдоль стены, сколько возможно при слабом освещении рассматривая образцы церковной живописи. Похоже, иконы были старинные, писаные еще не маслом, а, судя по отблеску, левкасом, на основе размельченных минералов, некоторые совсем потемневшие от времени. Впрочем, в полутьме детально разглядеть их было невозможно.

Здесь было не топлено, и меня скоро начал пробирать озноб. Оставив исследование древнерусского искусства на светлое время суток, я вернулся к своей провожатой, и она довела меня до спальной коморки. Только там я смог рассмотреть «девку».

Честно говоря, от такой прелестницы можно было только вздрогнуть.

Я вроде бы невзначай осветил ее лицо свечой: круглолицая, если не сказать толстомордая, «красавица» была неопределяемого возраста, бледна как смерть, с широкими черными бровями и свекольно-красными кажущимися черными щеками.

«Девка» между тем взбила мои перины, подушку и кокетливо подперла бок рукой.

- Ты, государь-батюшка, почивать станешь, или мне остаться, - спросила она.

- Зачем тебе оставаться? - не понял я.

- Ну, вдруг ты девичьей сласти захочешь!

- Спать, конечно, - до неприличия поспешно произнес я, с опаской глядя на прикольную красотку, - иди себе, милая, с Богом.

«Девка», судя по всему, ничуть не расстроилась таким пренебрежительным отношением к своим женским прелестям, забросила в рот очередную семечку, разгрызла, вежливо сплюнула шелуху в кулак и, независимо поведя плечом, удалилась.

Оставшись один, я стремительно забрался между перинами, греться после холодного «моления».

Похоже, мое погружение в стародавнюю эпоху проходило по всем правилам, с баней, молитвами и «дворовыми» утехами. Осталось только наблюдать, чем все это кончится.

Пригревшись между знойными перинами, я неприметно для себя заснул и открыл глаза, только когда на улице было уже светло.

В комнате за ночь выдуло все тепло, и я с опаской высунул нос из теплых пуховых объятий. Одежду мою все еще не вернули. Я еще несколько минут полежал, потом выскочил из постели, сунул ноги в опорки, и, как был в исподнем, отправился искать людей и тепло.

Вчерашний бесконечный коридор оказался слабо освещен двумя маленьким окошками, прорубленными под самым потолком, и я без труда нашел вчерашнюю горницу.

В ней было по-прежнему холодно. Чтобы привлечь к себе внимание, я энергично подвигал по полу тяжеленным стулом. Тут же на грохот в комнату заглянула полная девушка с очень приятным, славянского типа лицом, добрыми синими глазами и спросила знакомым голосом:

- Пробудился, государь-батюшка? Как спалось?

Я замешкался с ответом, соображая, как один голос мог оказаться у вчерашнего страшилища и у этой очень даже милой и женственной особы.